ЦВЕТ МОРСКОЙ ГЛУБИНЫ
Это было выше его сил! Она сидела совсем рядом, всего-то два столика разделяли их в небольшом барном пространстве. Валентин изнемогал от желания дотронуться до нее, обжечься о шелковистую кожу, вздрогнуть от прохлады крепеньких ягодиц, задохнуться в сладком ворохе длинных пшеничных кудрей. Он не выдержал — встал и подошел к ее столику. Настенька подняла на него глаза цвета морской глубины и протянула руку — на, мол, бери и веди, куда пожелаешь. Женщина, послушная и доверчивая, — мечта поэта. Ее теплая ладошка утонула в его большой шершавой ладони, и они, прижавшись друг к другу, пошли в самый укромный уголок крытой палубы. Народу на теплоходе и так было мало, а когда они шли, пассажиры, словно повинуясь их взбунтовавшемуся инстинкту, стали исчезать один за другим. Нельзя, никак нельзя смотреть на это торжество плоти чужими холодными глазами. Грех, лучше уйти и оставить счастливцев одних. Валентин расстегнул молнию на ее сарафане, и легкая ткань покорно упала на пол. Лифчика, к счастью, не было и трусиков тоже — как же она права, что не обременяет свое тело лишними предметами! Настенька стояла перед ним нагая и прекрасная, и он уже потянулся, чтобы обнять ее, как услышал нежное:
— А ты?
ЗАРУМЯНЕННЫМ
НА СОЛНЦЕ ПЕРСИКОМ
И в самом деле! Шорты, майка, плавки — разве можно касаться Настенькиного тела такой броней? Она одобрительного посмотрела на его обнаженный торс и вдруг невесомой бабочкой вспорхнула, взмахнула руками, как прозрачными крыльями, и побежала по палубе. Валентин тянул к ней руки — куда ты, куда, прелесть моя? Из-за плеча выглядывала упругая загорелая грудка, хрупкая спинка, подобно древнегреческой лире, переходила в божественной формы бедра. И ягодички зарумяненным на солнцем персиком манили к себе и просили: не дай нашему соку пролиться напрасно. Валентин не позволил бы такому случиться даже ценой собственной жизни и потому ринулся вдогонку, не замечая морской качки, которую плохо переносил с самого детства. Он чувствовал себя героем, мускулы напряглись и затвердели, готовые к главному акту человеческого существования. Желание Валентина было таким необъятным и таким мощным, что ему самому казалось, что впереди него мчится огромный факел с олимпийским огнем. И факел этот, почти касаясь его упругого живота, готов в любой момент взорваться миллионами животворящих искр. Но рано, рано еще, надо догнать Настеньку — фейерверк предназначался ей.
Валентин поймал ее грудки в свои ладони и попытался прижаться к ней всем телом. Факел мешал, тогда Валентин развернул Настеньку к себе лицом, впился в ее сладкие уста своими загрубевшими от морского ветра губами и стал аккуратно укладывать на скамью. Она подчинялась каждому его движению, каждому сигналу его сильного нетерпеливого тела. Факел озарил самые потаенные глубины ее плоти — Валентин вздрогнул, сладко застонал следом за томным стоном Настеньки, животворящие искры уже летели в разные стороны. «Хорошо-то как, Настенька!» — хотелось закричать на весь мир Валентину, как вдруг он услышал голос, откуда-то издалека ворвавшийся в его мозг.
ПОПЕЙ ХОЛОДНЕНЬКОГО!
— Валек! Просыпайся, говорю! Ты чего стонешь-то? Может, перегрелся?
«Что это? Боги недовольны мной?» — пронеслось в затуманенном сознании Валентина. Он оторвался на секунду от Настенькиного тела и открыл глаза — дородная тетка в ярко-розовой майке на необъятной груди теребила его за рукав. Жена, это же его жена Зинаида! Как она попала в его с Настенькой романтический круиз?
— Попей чего-нибудь холодненького — полегчает, — уговаривала его Зинаида. — Лимонаду или пепси?
— Пивка бы, — простонал Валентин. Настенька сразу уменьшилась в объеме, сжалась до размеров бабочки и вскоре улетела вовсе, взмахнув белыми, почти прозрачными крыльями над лысеющей головой Валентина...
— Пивка?! — возмущенно рявкнула Зинаида и бесцеремонно хлопнула мужа по животу, предательски вывалившемуся из полосатых шорт. — Вот, лучше мороженое съешь.
Она придвинула Валентину вазочку с тремя разноцветными шариками. Валентин почувствовал на языке приторную сладость мороженого, тяжело вздохнул и отодвинул вазочку.
— Пап, а можно я твое мороженое съем?
Напротив Валентина сидел их сынок Петенька, габаритами весь в Зинаиду, и доедал свою порцию. Кончик носа, круглые налитые щеки перемазаны мороженой сладостью. Плотоядно облизывается.
— Ешь, сынок, только горло не застуди, — промурлыкал Валентин и по-отцовски ласково погладил отпрыска по голове.
— Не, пап, не застужу. Я уже третью порцию ем — и ничего, — похвастался Петенька и принялся за четвертую вазочку.
«Не тресни!» — подумалось Валентину, как всегда, когда ему доводилось наблюдать за трапезой жены или сына.
ФИГУРА, А НЕ ФИГА
С МАСЛОМ
Каждый раз, хотя случалось это нечасто, когда он говорил Зинаиде, что есть надо бы поменьше и подумать о фигуре, она уверенно отвечала:
— А я и думаю. У женщины должна быть фи-гу-ра, а не фига с маслом, как у этих твоих...
Кого Зинаида имела в виду, для него секретом не было. Валентину не удавалось зафиксировать свою голову в положении «прямо», когда мимо проходило стройное женское тело. Все его существо тосковало по тонкой талии, стройным бедрам и упругому животу без напуска до колен.
В брюках моментально начиналось
движение, факел вспыхивал,
но ему редко удавалось достичь
олимпийского размера,
как полчаса назад. Зинаидин окрик приводил его в сознание, и животворящие искры гасли, не успев озарить его серый безрадостный мирок.
«Надо разводиться, дальше тянуть нельзя», — в который раз решил Валентин. Потом он представил Зинаиду — руки в боки, живот вперед, кричащую дурным голосом о своей красоте и молодости, которые она подарила ему, мерзавцу и бабнику.
«Ну, подарила, — размышлял про себя тоже уже не в первый раз Валентин, — и что теперь? Если бы не красота и не молодость, на фиг бы мне сдался такой подарок! Вот купила она мне вчера кожаную куртку, вроде как подарок на день рождения — красивая куртка, добротная. Так что же мне ее теперь до самой смерти носить? И никакую другую даже и не примерь?» аргумент с курткой показался ему не только ярким и образным, что чрезвычайно порадовало поэтическую натуру Валентина, но и убедительным, и он продолжил анализ ситуации: «А сама? Мне, значит, куртку, а себе — шубу! Половину зверофермы на ее шубку уморили, не меньше, а ведь она их покупает часто, считай, через год...»
СТРОЙНАЯ КОРМА,
ЕСЛИ ПРИСМОТРЕТЬСЯ
Что-то нехорошее шевельнулось в этот момент в душе Валентина, злое и ревнивое чувство прокралось неожиданно, зацепилось за сомнение и начало расти. Не к тому вдруг взревновал Валентин, что Зинуша часто покупала шубы, а к тому, что многие приятели считали его жену красивой и не смущались ее полнотой. Напротив, восхищались, а он только посмеивался. Наивный?..
Теплоход резко развернулся и сбавил ход, впереди показался берег. Гибкая златокудрая дева в белом сарафане, которую он назвал про себя Настенькой, встала из-за стола, взяла под руку своего высокого стройного спутника — почти такого, каким Валентин виделся себе в недавнем полуденном сне, и они направились на верхнюю палубу — полюбоваться причалом.
«Греческая богиня, ни прибавить, ни убавить», — пробежало восхищение в голове Валентина, и шея привычно вывернулась в сторону красоты, и из шорт потянуло дымком...
— Неисправим, — тяжело вздохнула Зинаида, перехватив взгляд мужа. — Пошли, пока по шее не схлопотал — он тебя одним щелчком прихлопнет.
Зинаида шумно встала из-за стола, взяла сумку на плечо и Петеньку за руку и двинулась вслед Валентиновой мечте. Зинушина корма была широкой, но по-своему стройной и даже ласкающей взгляд, если внимательнее присмотреться.
Алина Рощина
Это было выше его сил! Она сидела совсем рядом, всего-то два столика разделяли их в небольшом барном пространстве. Валентин изнемогал от желания дотронуться до нее, обжечься о шелковистую кожу, вздрогнуть от прохлады крепеньких ягодиц, задохнуться в сладком ворохе длинных пшеничных кудрей. Он не выдержал — встал и подошел к ее столику. Настенька подняла на него глаза цвета морской глубины и протянула руку — на, мол, бери и веди, куда пожелаешь. Женщина, послушная и доверчивая, — мечта поэта. Ее теплая ладошка утонула в его большой шершавой ладони, и они, прижавшись друг к другу, пошли в самый укромный уголок крытой палубы. Народу на теплоходе и так было мало, а когда они шли, пассажиры, словно повинуясь их взбунтовавшемуся инстинкту, стали исчезать один за другим. Нельзя, никак нельзя смотреть на это торжество плоти чужими холодными глазами. Грех, лучше уйти и оставить счастливцев одних. Валентин расстегнул молнию на ее сарафане, и легкая ткань покорно упала на пол. Лифчика, к счастью, не было и трусиков тоже — как же она права, что не обременяет свое тело лишними предметами! Настенька стояла перед ним нагая и прекрасная, и он уже потянулся, чтобы обнять ее, как услышал нежное:
— А ты?
ЗАРУМЯНЕННЫМ
НА СОЛНЦЕ ПЕРСИКОМ
И в самом деле! Шорты, майка, плавки — разве можно касаться Настенькиного тела такой броней? Она одобрительного посмотрела на его обнаженный торс и вдруг невесомой бабочкой вспорхнула, взмахнула руками, как прозрачными крыльями, и побежала по палубе. Валентин тянул к ней руки — куда ты, куда, прелесть моя? Из-за плеча выглядывала упругая загорелая грудка, хрупкая спинка, подобно древнегреческой лире, переходила в божественной формы бедра. И ягодички зарумяненным на солнцем персиком манили к себе и просили: не дай нашему соку пролиться напрасно. Валентин не позволил бы такому случиться даже ценой собственной жизни и потому ринулся вдогонку, не замечая морской качки, которую плохо переносил с самого детства. Он чувствовал себя героем, мускулы напряглись и затвердели, готовые к главному акту человеческого существования. Желание Валентина было таким необъятным и таким мощным, что ему самому казалось, что впереди него мчится огромный факел с олимпийским огнем. И факел этот, почти касаясь его упругого живота, готов в любой момент взорваться миллионами животворящих искр. Но рано, рано еще, надо догнать Настеньку — фейерверк предназначался ей.
Валентин поймал ее грудки в свои ладони и попытался прижаться к ней всем телом. Факел мешал, тогда Валентин развернул Настеньку к себе лицом, впился в ее сладкие уста своими загрубевшими от морского ветра губами и стал аккуратно укладывать на скамью. Она подчинялась каждому его движению, каждому сигналу его сильного нетерпеливого тела. Факел озарил самые потаенные глубины ее плоти — Валентин вздрогнул, сладко застонал следом за томным стоном Настеньки, животворящие искры уже летели в разные стороны. «Хорошо-то как, Настенька!» — хотелось закричать на весь мир Валентину, как вдруг он услышал голос, откуда-то издалека ворвавшийся в его мозг.
ПОПЕЙ ХОЛОДНЕНЬКОГО!
— Валек! Просыпайся, говорю! Ты чего стонешь-то? Может, перегрелся?
«Что это? Боги недовольны мной?» — пронеслось в затуманенном сознании Валентина. Он оторвался на секунду от Настенькиного тела и открыл глаза — дородная тетка в ярко-розовой майке на необъятной груди теребила его за рукав. Жена, это же его жена Зинаида! Как она попала в его с Настенькой романтический круиз?
— Попей чего-нибудь холодненького — полегчает, — уговаривала его Зинаида. — Лимонаду или пепси?
— Пивка бы, — простонал Валентин. Настенька сразу уменьшилась в объеме, сжалась до размеров бабочки и вскоре улетела вовсе, взмахнув белыми, почти прозрачными крыльями над лысеющей головой Валентина...
— Пивка?! — возмущенно рявкнула Зинаида и бесцеремонно хлопнула мужа по животу, предательски вывалившемуся из полосатых шорт. — Вот, лучше мороженое съешь.
Она придвинула Валентину вазочку с тремя разноцветными шариками. Валентин почувствовал на языке приторную сладость мороженого, тяжело вздохнул и отодвинул вазочку.
— Пап, а можно я твое мороженое съем?
Напротив Валентина сидел их сынок Петенька, габаритами весь в Зинаиду, и доедал свою порцию. Кончик носа, круглые налитые щеки перемазаны мороженой сладостью. Плотоядно облизывается.
— Ешь, сынок, только горло не застуди, — промурлыкал Валентин и по-отцовски ласково погладил отпрыска по голове.
— Не, пап, не застужу. Я уже третью порцию ем — и ничего, — похвастался Петенька и принялся за четвертую вазочку.
«Не тресни!» — подумалось Валентину, как всегда, когда ему доводилось наблюдать за трапезой жены или сына.
ФИГУРА, А НЕ ФИГА
С МАСЛОМ
Каждый раз, хотя случалось это нечасто, когда он говорил Зинаиде, что есть надо бы поменьше и подумать о фигуре, она уверенно отвечала:
— А я и думаю. У женщины должна быть фи-гу-ра, а не фига с маслом, как у этих твоих...
Кого Зинаида имела в виду, для него секретом не было. Валентину не удавалось зафиксировать свою голову в положении «прямо», когда мимо проходило стройное женское тело. Все его существо тосковало по тонкой талии, стройным бедрам и упругому животу без напуска до колен.
В брюках моментально начиналось
движение, факел вспыхивал,
но ему редко удавалось достичь
олимпийского размера,
как полчаса назад. Зинаидин окрик приводил его в сознание, и животворящие искры гасли, не успев озарить его серый безрадостный мирок.
«Надо разводиться, дальше тянуть нельзя», — в который раз решил Валентин. Потом он представил Зинаиду — руки в боки, живот вперед, кричащую дурным голосом о своей красоте и молодости, которые она подарила ему, мерзавцу и бабнику.
«Ну, подарила, — размышлял про себя тоже уже не в первый раз Валентин, — и что теперь? Если бы не красота и не молодость, на фиг бы мне сдался такой подарок! Вот купила она мне вчера кожаную куртку, вроде как подарок на день рождения — красивая куртка, добротная. Так что же мне ее теперь до самой смерти носить? И никакую другую даже и не примерь?» аргумент с курткой показался ему не только ярким и образным, что чрезвычайно порадовало поэтическую натуру Валентина, но и убедительным, и он продолжил анализ ситуации: «А сама? Мне, значит, куртку, а себе — шубу! Половину зверофермы на ее шубку уморили, не меньше, а ведь она их покупает часто, считай, через год...»
СТРОЙНАЯ КОРМА,
ЕСЛИ ПРИСМОТРЕТЬСЯ
Что-то нехорошее шевельнулось в этот момент в душе Валентина, злое и ревнивое чувство прокралось неожиданно, зацепилось за сомнение и начало расти. Не к тому вдруг взревновал Валентин, что Зинуша часто покупала шубы, а к тому, что многие приятели считали его жену красивой и не смущались ее полнотой. Напротив, восхищались, а он только посмеивался. Наивный?..
Теплоход резко развернулся и сбавил ход, впереди показался берег. Гибкая златокудрая дева в белом сарафане, которую он назвал про себя Настенькой, встала из-за стола, взяла под руку своего высокого стройного спутника — почти такого, каким Валентин виделся себе в недавнем полуденном сне, и они направились на верхнюю палубу — полюбоваться причалом.
«Греческая богиня, ни прибавить, ни убавить», — пробежало восхищение в голове Валентина, и шея привычно вывернулась в сторону красоты, и из шорт потянуло дымком...
— Неисправим, — тяжело вздохнула Зинаида, перехватив взгляд мужа. — Пошли, пока по шее не схлопотал — он тебя одним щелчком прихлопнет.
Зинаида шумно встала из-за стола, взяла сумку на плечо и Петеньку за руку и двинулась вслед Валентиновой мечте. Зинушина корма была широкой, но по-своему стройной и даже ласкающей взгляд, если внимательнее присмотреться.
Алина Рощина
Напишите коментарий к материалу
Ваш email адрес не будет опубликован.*