Алена боялась греха. Но согрешить хотелось. Она придумывала самые невероятные ситуации, в результате которых каким-то чудом, не по собственной воле, могла оказаться в объятиях фотокорреспондента Влада Кошкина. Вот заходит, например, она к нему в кабинет — и становится ей плохо, и теряет она сознание. А уже вечер, других сотрудников нет. И начинает он ей расстегивать пуговки, чтобы облегчить дыхание, и, с собой не совладав... А она приходит в себя, когда сопротивляться уже поздно. Примерно так представляла Алена смягченный вариант своего падения, но и тут проклятый вопрос «А что потом?» не давал ей покоя. Дальше рисовалась семейная сцена: догадывающийся о чем-то ревнивый муж и она сама, сдуру признающаяся, что между 20 и 21 часами нарушала супружеский долг под напором обстоятельств. При этом обмороками она отродясь не страдала, как теряют сознание, понимала смутно, а потому ничего ей в реальности не светило.
Все так благополучно и тянулось: Кошкин не нападал, Алена не падала, и муж ежедневно забирал ее с работы в 18 часов 30 минут. С 19:30 начинались уютная семейная жизнь и добротный секс, утренний подъем по музыкальным часам под выбранную с вечера мелодию, зарядочка, красивый шоколадно-сливочного цвета кофе, рогалики, которые они окунали в растопленное масло... И маслом растекались Аленины мечты о счастливой случайности или несчастном случае, о провале во времени, черном, как кофе без молока.
ЗАМУЖНЯЯ ЗОЛУШКА
Фотограф был стопроцентно другим, живущим по иным законам, пренебрегающий расписаниями, ненадежный, неуловимый. Заманчивый. Он как-то неожиданно сфотографировал Алену на корпоративном новогоднем вечере, и она получилась ведьмой с длинным носом и мутными глазами. Потом сфотографировал еще раз, с ведром и тряпкой на офисном субботнике, — и вышла ошеломительно прекрасная Золушка. Похоже, камера его тоже была изменчива и непостоянна.
Осенью, на праздники, шеф решил покруизить всех на пароме по Северной Европе. Заодно и провести большое совещание в удобном пароходном конференц-зале.
Алена даже не запаслась специальными вечерними нарядами, хотя обещали концерт, а потом ночную дискотеку. И правильно сделала: никаких дам в декольте на пароме не оказалось. Так, кто в чем. Хотя и празднично, и полупьяно, и румяно, и весело. Ее коллеги, разгоряченные ужином и коктейлями, договорились продолжить вечер танцами. Кошкин снимал со вспышкой, не обращая на Алену ни малейшего внимания. Только в 12 ночи он бесцеремонно подтащил ее, уже совершенно увядшую, к настенным часам и дал ей в руку пучок цветов, украденных из конференц-зала: с этим букетом он снимал всех без исключения сотрудниц. Герберы повисли в опущенной Алениной руке веником. В другой ее пятерне, украшенной крупным обручальным кольцом, была зажата ручка расстегнутой сумки, напоминающей кривое ведерко. Кошкин, коварно ухмыляясь, продемонстрировал на экранчике безрадостную картину, названную им «Замужняя Золушка на дискотеке. Полночь». «Сотри!» — попросила Алена. «Из памяти не сотрешь!» — хмыкнул Кошкин и поволок ее за собой. «Куда?» — возмутилась Алена. «Стирать!» — пробормотал фотограф невнятно и втащил ее в огромную темную каюту с мерцающим окном.
ВЕРХОМ НА ВОЛНЕ
В иллюминатор глядели звезды, и плыл встречным курсом яркий силуэт чужого остроносого судна. «Смотри на море!» — шепнул Кошкин. Море тоже было хорошо видно — их паром отбрасывал свет на волны, на белую пену. Кошкин встал вплотную за Алениной спиной.
«Сколько времени?» — шепнула Алена, улыбаясь и морю, и кивнувшему ей близкому маяку.
«Нисколько, — так же тихо ответил Кошкин. — Клянусь». «Врет», — вяло подумала Алена. Хотя и непонятно было, что конкретно он соврал.
То ли коктейль настиг, то ли качка началась, но только ее повело в сторону и, если бы Кошкин не придержал за плечо, наверное, ударило бы об стену. Таким теплом обдало и размягчило вдруг тело, так заметались, а потом неожиданно затуманились звезды за окном, что Алена с изумлением подумала: «Наверное, теряю сознание». Кошкин взял ее руку, губами стащил с пальца обручальное кольцо и выплюнул на ковер. «Надо найти», — шевельнулась последняя вялая Аленина мысль.
Кошкин был мягким, гибким, плавным. Он не швырял ее на постель, не сдирал с нее одежду. Она сама опустилась на кровать медленно, как в обмороке, и платье само сползло с нее, утащив за собой нижнее белье. Алена ничего не видела, не чувствовала ни сердца, ни тела. Казалось, никто к ней и не прикасался, просто обволокло ее сильной густой тяжелой волной, и качает, и уносит навсегда в глубины от всего яркого и осязаемого. Она гладила эту волну руками, ногами, животом, она хватала ее ртом, распластывалась то на ней, то под ней, сливалась воедино, повторяя каждый изгиб. Волна меняла очертания, давление и даже запах, но не отпускала, не давала прийти в себя, несла все дальше, заполняла изнутри, покрывала брызгами снаружи. «Тонем!» — шептала ей волна, но она не слышала...
СДЕЛАЙ МОРДОЧКУ!
Кошкин обтирал ее тело теплым влажным полотенцем. Сначала ей показалось, что ее вылизывают, как котенка. Потом открыла глаза и поняла: нет, моют. Из иллюминатора шел странный холодный свет, неприятный. Она зажмурилась.
«Не-не-не, — сказал Кошкин. — Не спать! Сейчас наряжу тебя».
Он и правда быстро одел ее, потом причесал, защелкнул на запястье часики. Потом нашел кольцо на ковре, нанизал на палец.
«Губки подкрасить?» — спросил насмешливо и вытащил из сумочки помаду.
Алена почувствовала вдруг, что подступает страшное горе. Она тупо спросила: «Сколько времени?»
«Нисколько, — ответил Кошкин. — Но давай быстрей! И шторм вроде стих...»
Он сунул ей в руки лохматые цветы, потащил ее за собой и поставил в холле под часами.
Он сказал: «Ты же просила стереть тот снимок, неудачный! Давай сделаем новый».
Алена, задыхаясь, закрыла лицо рукой, рванулась куда-то. Фотограф поймал ее, сжал и сказал в ухо одними губами: «Давай, сделай мордочку! Ты же уже другая. Ты уже... Кошкина...» Она, все еще гневно, отчаянно посмотрела ему в глаза.
БЫЛА ПОЛНОЧЬ
«Ну, как сама захочешь, не волнуйся, — сказал он. — Ничего же не было! Мы отсюда не уходили. Посмотри на часы!»
Алена вздохнула. Она, оказывается, может жить! Он назвал ее Кошкиной... Он не собирается от нее избавляться после всего, что было. Она засмеялась и швырнула вверх цветы.
Моргнула вспышка, раздался голос подруги-сослуживицы: «Кошкин, ты уже всех переснимал сегодня под часами?»
«Так здесь народу меньше, — оправдывался Кошкин. — Все, она последняя. Двенадцать часов!»
Алена автоматически оглянулась. На часах двенадцать.
«Ой! — сказала она. — Как двенадцать?»
«Господи! — хмыкнула подруга. — Полночь, не видишь?»
«Как полночь? Почему? А... где мы были?»
«О-о-о! — вздохнула подруга. — Ну, понятно. Питие себя показывает. Да нигде мы не были. Я сфоткалась и в бар заскочила, потом в кресле сидела, когда штормило. А ты тут, на диванчике, куксилась. Заснула, наверное».
«Я не спала. — сказала Алена. — И полночь уже была...»
Она рванула на ресепшен, еле выдавила из себя вопрос.
Служащая молча показала ей циферблат. «Мы пересекли часовой пояс, — пояснила она. — На 60 минут назад. Стрелки останавливались».
«Час выпал, с ним была плутовка такова! — проговорил неизвестно откуда появившийся за ее плечом Кошкин. — Я же говорил тебе: времени — нисколько. Ты рада, что нас ничего не связывает, ни одна минута?»
«Ага! — сказала Алена. — Ничего не связывает. Сейчас засмеюсь и убегу!»
Утром она отправила мужу SMS-ку, а потом, уже из Стокгольма, зачем-то отослала ему обручальное кольцо.
На пути домой к ее новой, совместной с Кошкиным жизни добавился лишний час. Но Алена этого даже не заметила.
Наталья Даль
Напишите коментарий к материалу
Ваш email адрес не будет опубликован.*